А. Юрганов. Язык эпохи Ивана Грозного

Опубликовано: 07.09.2018

Кто не мечтает в жаркий летний день окунуться в прохладную воду? Бассейн на загородном участке предоставит такую возможность в любой момент. Строительство постоянной конструкции, с учетом перепадов температур и атмосферных осадков, обойдется в круглую сумму. Надувные же не могут обеспечить той свободы движений, которой хотелось бы обладать, подробнее тут мы обслуживали бассейн у http://montelgroup.me/sr/. Компромиссным решением является  каркасное обустройство. В данной статье мы расскажем как сделать такую конструкцию на даче, а также покажем фотографии таких бассейнов.

Андрей Юрганов. Образование русского государства

Конструкция может быть возведена как при помощи металлической основы, так и деревянной.

Расчищаем и выравниваем площадку

Для бассейна с каркасом потребуется ровная поверхность. Если таковой нет, придется создать ее самостоятельно. Предварительно рассчитав ее площадь, нужно подготовить место для возведения конструкции: выровнять поверхность выбранного места, утрамбовать грунт и сверху насыпать слой песка в 5-7 см.

Это конструкция, в состав которой входят стальные или деревянные элементы, выполняющие роль стен; прочная пленка, являющаяся в некоторых случаях либо дном, либо дном и стенами. Таким конструкциям необходим тент, предотвращающий внешнее загрязнение воды, а также система очистки и фильтрации воды.

Требуемые строительные материалы и инструменты:

Язык можно рассматривать двояко: с точки зрения его грамматики в узком смысле и с точки зрения культуры в широком смысле. Язык эпохи – это понятия о себе, представления о жизни, о государстве, о быте и бытии. Каждая культура обладает своим языком восприятия и трансляции смыслов. Похожи ли они на те, которые привычны для нас.

Вообразим на минуту, что люди XVI века заговорили общепринятым научным языком описания исторических фактов, относящихся к этому времени. Минута воображения – и мы в царской палате. Царь на троне сидит, а рядом дворяне и бояре. Царь обращается к дворянам и говорит: «Что будет делать с проблемой построения централизованного государственного аппарата власти, замучила феодальная автономия, необходимы шаги по превращению государства…» Царь щурится, с подозрением смотрит на бояр и цедит сквозь зубы: «Что нам делать с княжеско-боярской реакцией? Может ее… тово?»

Наш сон разума обрывается внутренним смехом. Потому что даже при полном незнании русской истории представить себе столь нелепую картину трудно. Просто невозможно. Но о чем они, люди Средневековья, и в том числе царь, говорили? Как понимали друг друга?

Язык в данном случае рассматривается максимально широко: это не только правила грамматики, но и сами культурные представления, ключевые понятия и слова, участвовавшие в создании жизненного мира средневекового человека. Как изучать эту, порой недоступную, реальность давно ушедшего времени?

О трудностях профессии историка и пойдет речь.

Любая культура содержит в себе такие смысловые коллизии, которые не только непонятны, но даже не всегда переводимы на метаязык науки. Как же открыть сферу сознания человека?

Если путешественник  попадает на остров в океане, где живет туземное племя, то ему не может не прийти в голову мысль, что придется вооружаться знанием конкретного, частного, чтобы очевидности чужого культурного опыта «достроились» до некоего целого,  и тогда любая мелочь повседневности будет указывать на свое неслучайное присутствие в жизни. Это правило применимо и к научному исследованию.

Любая культура внутри себя – конвенциональна (т.е. сообщаема), и любой остаток всегда будет нести в себе сведения о целом. Задача историка – реконструировать сознание человека прошлого по тому, что сохранилось.

Попробуем «вчитаться» в эпоху Ивана Грозного…

В те времена даже в личных посланиях принято было выражать свои мысли  и чувства торжественным церковным слогом – разговорный и литературный языки далеко отстояли друг от друга (живые обороты речи встречаются порой в деловых документах, но в литературе – крайне редко).

Вот, например, Андрей Михайлович Курбский был очень талантливым писателем, оставаясь при этом целиком в рамках литературной традиции. Он прекрасно владел стилем средневековой риторики. А она проявлялась и в своеобразной ритмической прозе.

Я прочитаю подлинный текст, и  уверен, что человек, даже не знакомый с древнерусским языком, поймет, о чем идет речь. Поясню только, что упоминаемый Израиль – это аллегория Московской Руси.

«Почто, царю,

сильных во Израили побил еси (ты)

и воевод, от Бога данных ти

на враги твоя,

различными смертьми расторгл еси

и победоносную святую кровь их

во церквах Божиих пролиял еси

и мученническими кровьми

праги (пороги) церковные обагрил еси

и на доброхотных твоих

и душу за тя полагающих

неслыханные от века муки и смерти

и гоненья умыслил еси,

изменами и чародействами и иными неподобными

облыгая православных

и тщася со усердием

свет во тьму прелагати

и сладкое горько прозывати?

Что провинили пред тобою

и чем прогневали тя

христьянские предстатели?»

Грозный тоже в совершенстве владел риторикой. Отвечая князю-беглецу, он демонстрировал свое искусство средневекового «плетения словес».

«Ты же, тела ради,

душу погубил еси,

и славы ради мимотекущия

нетленную славу презрел еси,

и на человека взъярився,

на Бога восстал еси».

Но царь нередко нарушал речевой этикет. Привычный стиль церковный риторики он мог взорвать грубым просторечием, образно-разговорный лексикой «от себя». Например, в ответ на патетические строки Курбского «…уже не узриши, мню, лица моего до дни Страшного Суда» – Грозный язвительно осаживает «А кто желает таковаго ефиопского лица видети?»

Не правда ли забавно? Кому-то даже покажется смешно. Но правильно ли вы поняли текст, может быть он смешон чем-то другим? Историк всегда осторожен в отношении так называемых знакомых слов. О чем вы подумали, когда услышали, что царь не хочет видеть «ефиопского лица»? Царь ругается, это понятно. Если понимать буквально – а пока только такое значение открывается, то царь называет Курбского эфиопом, чернокожим, африканцем.

Если сегодня ругательство в адрес жителя Эфиопии и возможно, то оно будет несколько другим. Неужели при царе Иване также существовала африканофобия? Если это так, то следует предположить, что по Москве средневековой разгуливали выходцы из Африки…  В такое предположение поверить трудно.

Каков же выход? Прочитать текст без предварительной работы, «просто» так, невозможно.  Смысл слова может быть другой, хотя и «похожий», знакомый нам. Оказывается, царь смеялся, но по-своему, как средневековый человек – и Курбский его, конечно, понимал правильно. Потому что словом «ефиоп» всегда обозначали беса, дьявола. Эфиопы «черные», «темнообразные», потому что отлучены навсегда от божественного света. Значит, царь высмеивая Курбского, говорил следующее: кто же захочет оказаться в аду, чтобы там увидеть бесовскую рожу Курбского! Эти слова наверняка вызывали улыбку у средневекового читателя.

Но можно пойти и дальше – проследить историю бытования эфиопского лица в культуре русского Средневековья. Ухватиться за  эту частность, чтобы лучше понять целостность жизненного мира Средневековья.

Откроем знаменитое «Житие Андрея Цареградского». Вначале Андрей был слугой богатого вельможи. И однажды он увидел божественное видение. Это был большой стадион, там белоризцы - люди святые, угодившие Богу, не могут противостоять чернородным  «ефиопам», т.е. бесам. Вышедший со стороны бесов огромного роста  эфиоп напугал белоризцев, и никто не хотел с ним биться.

Андрей увидел в стане белоризцев божественного юношу с тремя венцами в руках. Ему захотелось купить один из них. Юноша, улыбаясь, сказал, что венцы нельзя купить даже за все золото мира. Но ими венчают те, кто одерживает победу над «черными». Хочешь получить их – иди на поле брани, сразись с эфиопом!

Андрей согласился и попросил юношу научить его «клюкам», т.е. хитростям борьбы.

Юноша открыл главную тайну бесов: грозный и страшливый эфиоп на самом деле «изъгнил и немощенъ». То есть беса не надо бояться, потому что он пустой, немощный – для того, кто  соединился с Богом и Духом Святым.

Помимо того юноша сказал, что в схватке нужно сделать все, чтобы эфиоп упал: «запни ему и узриши славу Божию». Иными словами, Андрею предлагалось в борьбе опрокинуть беса подножкой. Так и случилось: эфиоп вертел Андреем много часов, и эфиопу уже стали рукоплескать, как вдруг Андрей сделал ловкое движение, и бес упал, стукнувшись лбом о камень. Настало время радоваться белоризцам, а черные разошлись с великим стыдом, осмеянные.

Подножка бесу – аллегория юродства . Беса нужно приманить, как приманивают зверя, обмануть его бдительность, а затем высмеять – вот в чем суть победы.

Андрей, «истиньныи посмихатель сотонин», неслучайно вдруг оказался в публичном доме. Он наносит неожиданный удар дьяволу...

Блудницы, увидев аккуратно одетого Андрея, сначала ничего не заподозрили.  Стали они ему «нудма скверненое дело блудное створити, таиныя его оуды гнетуще. Другыя же лобызающе целомудраго искушаху на срамъ зовуще».

Все старания блудниц оказались напрасными. Они даже решили: «Любо мертв есть, любо ли древо есть да нечюется любо ли камень неподвижимъ. Сколько не понуждали его на похоть и не могохомъ ничтоже сътворити ему».

Наконец, одна из них догадалась, что перед ними юродивый. Андрей в этот момент увидел эфиопа и рассмеялся. Блудницы не понимают, почему он смеется. Если они бы знали, что именно увидел Андрей…

Перед Андреем стоял блудный бес, на его голове был конский кал, смешанный с пеплом. От беса исходил смрад гноя. Бес возопил: «Мене рече человеци имеють. Якоже сладок медъ на сердци своемъ. А сеи иже ся ругаеть ходя по всему миру брезгая мною, плюеть на мъ…».  Андрей высмеял беса и плюнул в него.

Значит, эфиопское лицо это не эпизод – а реальность жизненного мира, олицетворение зла. Со злом надо бороться. Единственное средство – смирение человека перед Богом, оно дает силу для борьбы с нечистым.

Средневековый человек жил в обстановке, когда его всюду поджидало эфиопское лицо, грозящее ему адскими муками за прегрешения.

Но не все так мрачно…

Послания Грозного пронизаны живым юмором и сарказмом. Это свойственно даже дипломатической переписке, где, казалось бы, надо быть особо осторожным в выражениях. Не понравилось царю, что Англия, получив значительные привилегии во внешней торговле с Россией, на захотела поддержать ее в Ливонской войне.

Иван Грозный с возмущением пишет королеве Елизавете: «И мы чаяли того, что ты на своем государьстве государыня и сама владееш… Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но и мужики торговые… А ты пребываешь в своем девическом  чину, как есть пошлая девица». Назвать великую английскую королеву «пошлой» (т.е. обыкновенной) девицей!

Но даже это неслыханно оскорбительное послание может показаться верхом благовоспитанности по сравнению с тем, что написал Иван Грозный шведскому королю Юхану: «А ты, взяв собачей рот, захошь за посмех лаяти, ино то твое страдничье (холопское) пригожство: тебе то честь, а нам, великим государем, с тобою и ссылатися безщестно… А с тобою перелаиваться, и на сем свете того горее и нет, и будет похошь перелаиваться, и ты себе найди такова ж страдника, каков сам еси страдник, да с ним перелаивайся». Грозному не откажешь в литературной выразительности. За бранью царя, ни в чем не знающего границ, виден писатель – блестящий знаток слова!

Литературный стиль Грозного отличался удивительной лаконичностью. Двумя-тремя словами он умел создать яркий художественный образ. Выступая в роли ревнителя чистоты нравов монашества, царь одним мазком дает картину беспутной жизни монахов Саввино-Сторожевской обители: «А на Сторожех до чего допили! Тово и затворити монастыря некому, по трапезе трава растет». Иному автору потребовалось бы немало слов, чтобы рассказать, как из-за пьянства иноков пустеет обитель и попираются правила монастырского общежития – даже к обще трапезе не сходятся, так что трапезная травой заросла…

Живые голоса слышатся и в переписке Ивана Грозного с опричником Василием Грязным, попавшим в 1572 году в плен к крымским татарам. Крымский хан предложил выкупить известного опричника за огромную по тем временам сумму – 100 тыс. руб., или обменять на попавшего в русский плен полководца Дивея-мурзу. Грязной решился сообщить об этих предложениях царю. Грозный жестоко высмеял его: «Было, Васюшка, без путя середи крымских улусов не заезжати, а уже заехано – ино было не по объездному спати… Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушаньем шутити?» За прежнюю близость Василия Грязного к государю тот соглашался – так уж и быть заплатить за него 2 тыс. рублей выкупа и издевательски добавлял: «А доселева такие по пятидесяти рублев бывали». А на Дивея-мурзу зачем менять? У Дивея «и своих таких полно, как ты Вася». К тому же «ты оджин свободен будешь, да приехав, по своему увечью лежать станешь, а Дивей, приехав, учнет воевати да неколко сот кристьян лутчи тебя пленит. Что в том будет прибыток?»

Грязной внешне как будто бы смиряется перед царской волей, но самом деле твердо и решительно опровергает царские обвинения: был настоящий бой, его боевые товарищи бежали, а он сражался до последнего и в плен попал без сознания. Да, «по увечью» придется лежать, но «не у браги увечья добыл, ни с печи убился». Опричник с достоинством отвечал на царскую иронию: «А шутил аз, холоп твой, у тебя, государя за столом, тешил тебя государя, – а нынеча умираю за Бога да за тебя государя…».

Не правда ли странно общаются между собой государь и его верный холоп…

Вообще отношение к врагу, к опасности, не вполне и не всегда совпадает с нашим.

Откроем «Житие святого Корнилия Комельского ».

Он узнал, что татары идут на монастырь. Разбежались мирские, побежали и некоторые монастырские люди. Братия сказала Корнилию: «Что делать нам?»

Вот что сказал святой: «Сотворим человеческая, бежим и мы, да не в гордость вменитися намъ. Если же не бежимъ, седяще зде избудемъ, но тщеславнаго беса не избудемъ. несть бо добро кому самому вметатися в беду, яко же и Христос от Ирода телесне бежа во Египетъ».

Это требует перевода. Логика такая: сотворим человеческое, не будем показывать гордыню – это большой грех! Если останемся в монастыре, в нашем языке – проявим героизм и самопожертвование, то может быть и добьемся чего-то, но «тщеславного беса не избудем». То есть окажемся во власти нечистого духа, того самого эфиопа, о предательском лице которого писал еще царь Иван.

Между прочим, в представлениях той эпохи, в языке русского средневековья существовала своя причинно-следственная связь, при помощи которой определялась «правда» человека. Курбский бежал за границу от возможного преследования тирана – это для нас понятно, и это принято нами как объяснение. Но по-другому мыслил царь. И надо сказать – очень убедительно для своего времени. Курбский бежал, спасаясь от царя. Значит, он испугался смерти от своего государя, власть которого от Бога. Значит, Курбский изменил не только царю, но и Богу. Но царь на этом не останавливается: допустим я тебя бы казнил, откровенно признает царь, и за свое прегрешение я бы отвечал перед Богом, а ты получил бы венец жизни вечной -  как «агнец». Значит, Курбский не верит и в жизнь вечную, если избрал для себя путь бегства. Но царь идет еще дальше. Он пророчески говорит Курбскому: ведь пойдешь на Русскую землю и будешь немилосердно давит православных младенцев и сокрушать православные святыни. Курбский, конечно, тоже находил аргументы, но дело не в правоте того или другого, а в других культурных мотивах. Основной аргумент царя – безупречный: его власть от Бога, даже если он казнит.

Правосознание Средневековья вообще отличалось тем, что сегодня можно назвать парадоксом .

Вот логика поведения Варлаама Хутынского – известного новгородского святого. Ехал он по Новгороду.  И видит, что на мосту казнят преступника – собираются бросить его в воду. Остановился святитель и сказал судьям, – отдайте его мне. Те удивились, но отдали. Этот преступник совершенно преобразился в дальнейшем, стал монахом, и кончил жизнь праведником. Но был и другой случай, когда Варлаам также ехал мимо Волховского моста и увидел, что судьи собираются казнить человека. Но не остановился святитель, проехал дальше. И человека казнили.

Согласитесь – странно: почему?

Этот вопрос Варлааму задали и монахи. И Варлаам ответил. В первый раз он спас действительно преступника, виновного человека. А во второй раз – это был человек невиновный (святителю чудесным образом открылась эта правда), и он не спас праведника.

Причина здесь – идея спасения души. Если бы первый преступник умер бы такой смертью, то не случилось бы его духовного исправления.  А праведник, невиновный, неправедно осужденный и так получит от Бога венец жизни вечный. Его спасать не нужно!

С идеей спасения, Страшного Суда связано было много в жизни средневековых людей. Все освящалось это идеей. Это центральная ось духовной жизни.

Приведу пример. Быт и бытие несходны между собой: современный человек знает различие. Для него повседневность – это быт, а вопрос о жизни и  смерти – бытие.

Но древнерусский человек не различал быт и бытие. Для него всякая повседневность освящена особым зрением свыше, а мысль о смерти равновелика вопросу о чистоте тарелок, посуды в доме, который уподоблен либо райскому жилищу, либо тому, что вне порядка домостроительства.

Может ли современное сознание допустить хотя бы на минуту, что такой памятник, как « Домострой », являлся важнейшим обоснованием, – нет, не домашней кухни, а целого государства, причем обоснованием идеологическим.

Как-то не вяжется это с нашим привычным знанием. А между тем «Домострой» имеет прямое отношение к истории русского средневекового государства. Термин «государь» происходит от слова «господарь», в истоках этимологии – господь.

В  библейских книгах «Царств» можно увидеть одну весьма примечательную закономерность: слово «господь» там употребляется не в одном (как это привычно для нас), а в двух смыслах. господь – всякий хозяин дома (племени, колена), в который  включаются также слуги; Господь Бог – хозяин избранного им народа. В «Домострое» автор-составитель обращается к читателю-государю и к читательнице-государыне (в самых ранних списках – к господину и госпоже). То есть каждый хозяин дома –государь над своими холопами, которых ему поручил Господь Бог. Но этот хозяин дома по отношению к великому князю – холоп. Таким образом, складывается государственная корпорация, в которой каждый может быть одновременно и государем, и холопом.

Иначе говоря, перевод этой реальности может быть таким: перед нами средневековое государство, которое осознавало себя не через банки, армию, власть, финансы и т.д., а через своеобразный «дом домов». «Домострой» –  книга не о вкусной и здоровой пище, а сборник, имеющий ключевое значение для самосознания себя «государством»: это своеобразный кодекс государственной жизни ради спасения державы на Страшном Суде…

Так перед нами открывается другая (чуждая и не вполне понятная) жизнь, и мы ощущаем полнее, ярче, красочней, что сами-то мы  другие: я думаю, это и есть диалог с жизненным миром Средневековья.

Лекция 2 из цикла «Сюжеты и подробности русской истории»